– И как тебе жилось в Норвегии? – должно быть, спустя шесть лет это был не самый уместный вопрос, но о чём ещё следовало бы спрашивать, сидя за рулём автомобиля и вникая в суть разговора лишь краем уха? Если учесть, сколь мало Паприка обычно рассказывала о своей семейной жизни, то этот же вопрос одновременно казался и самым логичным, что приходил на ум будто бы сам собой. – Rakfisk с пивом по выходным, lutefisk на каждое Рождество, и стойкий привкус рыбы на утро? – я глухо посмеиваюсь, в очередной раз мысленно отмечая, что при всех вышеупомянутых атрибутах определённо не смог бы жить в портовом городе. – Мне-то рассказывать особенно нечего – я по-прежнему ковыряюсь в трупах. Смерть от удушья, от удара колюще-режущим предметом, образцы тканей, грязь и кровь под ногтями, микроскоп, лаборатория, морг, внутренние органы и снова лаборатория. Весёлая работёнка.

Я почти не смотрю по сторонам – мне не нужно поворачиваться, чтобы увидеть её лицо, тем самым воскрешая в памяти знакомые черты, за шесть лет почти похороненные в глубинах сознания. Она предстала передо мной такой же, какой я помнил её до этого – широкая улыбка смягчает острые скулы, взгляд серых глаз дождевым огнём пробивается из-за каштана её волос, а когда она отвечает, то непременно подчёркивает сказанное активной жестикуляцией. Забавно было вновь пересчитывать веснушки на её лице, подмечать неустанное мельтешение её взгляда, как она чуть кривит рот, когда усмехается, и говорить на том языке, который иностранцам кажется черечур грубым, и который всегда звучал в семье Лауритсен. Обрывочные воспоминания о нашем детстве теперь в моём восприятии почти не связаны с нынешним обликом сестры – тогда она была вечно хохочущей девочкой, коя постоянно стремилась утянуть обследовать те уголки вокруг родительского дома, что я успел изучить за много лет до её рождения; теперь же Паприка смотрит исподлобья, говорит плавно, и курит много. Курит даже сейчас, приоткрыв окно и пуская полупрозрачные завесы дыма мне в лицо – я лишь отмахиваюсь, бросая сестре почти нехотя:
– Прекрати, Паприка.

Меня несколько отвращают слезливые встречи после нескольких лет разлуки. Заключая в объятия очередного родственника или друга, обычно не думаешь о том, сколь сильна была тоска до этого – в такие мгновения в первую очередь отмечаешь, как время искажает черты лица. Под холодным, мутным светом аэропорта облик Паприки казался ещё бледнее, чем всегда, но за все шесть лет, что мы не виделись, она ничуть не изменилась. Было довольно странно чувствовать под руками воплощение того голоса, что почти каждую неделю доносился из телефонной трубки; тепло шёлковой блузки, едва проступающий атлас кожи, мелкая сетка мурашек, которая чувствовалась даже через ткань. В Копенгагене выдалось слишком холодное лето, отшутился я тогда.

Было нечто мистическое в том факте, что рейс из Олесунна в Копенгаген прибыл поздним вечером. Рассекая под лунным светом холодный воздух, напитавшийся дождём, я будто бы чувствовал себя приобщённым к некой тайне, значения которой и сам не смог бы объяснить, но странная торжественность внутри меня ощущалась тем отчётливее, чем ближе я подъезжал к собственному дому.

– Мы, конечно, живём не так старомодно, как в Олесунне, – замечаю я, когда мы проезжаем мимо очередной стеклянной коробки, на дверях которой белым пятном сияла табличка «Закрыто», – и так обеспокоены климатическими саммитами, что проходят уже несколько лет подряд, что едва ли замечаем всё происходящее у нас перед носом. Всё как всегда. [float=right][/float] – я издаю лёгкий смешок, намекая на то, что после стольких лет жизни в спокойном приморском городке, сестре явно придётся заново привыкать к бурному существованию в датской столице; к этой лёгкой скандинавской обеспокоенности глобальными проблемами, к этому флёру свободы, когда одной части населения на тебя плевать, другая же стремится узнать, что же происходит у тебя на кухне, в гостиной, в спальне и под кроватью. Меня обычно не прельщают эти тоскливые разговоры о том, как стремительно меняется мир. Но в этот раз я чувствую, что являюсь своего рода связующей нитью между Паприкой и городом её детства, в котором мы родились и выросли в разное время. Я ясно ощущаю пыльный привкус ностальгии, и почти не сомневаюсь, что сегодняшний разговор с младшей сестрой пойдёт по предсказуемой схеме – начнётся и закончится лишь на одной фразе «А помнишь?..».

Минуя городскую черту, я поворачиваю налево, пока мы, наконец, не подъезжаем к небольшому двухэтажному дому. Вокруг – плотная темнота, зелень, и ни единой живой души.

Я помогаю Паприке выбраться из машины, и открываю перед ней дверь собственного дома. Она заходит первой. Щелчок замка будто бы символизирует некую отстранённость от городской черты, окончательно отделяя нас от окружающей жизни.

Здесь тихо. Это ощущается сразу же, как только в воздухе растворяется щелчок замка, а закрытая дверь отделяет нас от тишины иного рода – той, что ныне царит на сонных улицах, более хрупкой, колеблющейся, постоянно дрожащей. На краткое мгновение я позволяю себе вдохнуть это ощущение неподвижности; оно смешивается с циркулирующей по венам кровью, уравновешивает чувства и мысли, делая их понятными и прозрачными, словно глетчерный лёд. Здесь преобладает белый цвет – его сияющее полотно видно даже в темноте, и из-за этого стены приобретают устойчивую ассоциацию с застывшими кусками айсберга. На несколько кратких, почти молниеносных мгновений я позволяю себе вдохнуть холод этого дома – в этот раз он ощущается более явственно и отнюдь не вызван оптической иллюзией. Затем, подняв руку, я прикасаюсь тыльной стороной ладони к выключателю – и коридор тотчас же озаряется мириадами лучей от точечных светильников, тянущихся на потолке вплоть до гостиной. Я нажимаю ещё раз, и дом погружается в мягкий, ненавязчивый полумрак. Некое переходное состояние от сплошной стены света к чернильной темноте.

– Ты и вправду копия матери. – с усмешкой отмечаю я, стягивая с плеч куртку и проходя дальше на кухню. – Знала бы ты, как часто она об этом спрашивает, когда бывает у меня. Кстати, – звон посуды и хрустальных бокалов режет воздух, точно переливчатая россыпь разбившихся осколков, – почему ты не поехала сразу к родителям? Они были бы рады тебя видеть. Несмотря даже на некоторое нарушение графика. – удивительно, как из мелочей сплетается ткань жизни. Я помню большинство из тех, что составляли единое полотно нашего детства. Строгий распорядок дня, которому родители привержены до сих пор; запах мясной вырезки, частые дожди за окном, ослепляющая снежная белизна, каштановые волнистые пряди сестры на фоне изумрудных полей – воспоминание, к которому я возвращался порой без всяких причин. За все шесть лет, что я не виделся с Паприкой, эти мелочи тонули в моём сознании, точно осадок в мясном бульоне, а ныне всплывают на поверхность; я почти на физическом уровне ощущаю, как они настигают меня одна за одной, разбавляя моё прежде размеренное, бесцветное восприятие. Однако самым странным было даже не это. Глядя на контуры сестры, проступающие в светлом полумраке гостиной, я отмечал плавность и мягкость её фигуры, резкие всплески её жестов, те каштановые волны, что ещё тогда, словно бы в другой жизни, пробуждали необъяснимую, неоднозначную нежность. Её чуть изменившиеся черты лица в моём восприятии почти не связаны с обликом той маленькой девочки, к которой я словно бы в другой жизни был привязан – скорее с той чёрно-белой фотографией, коя осталась у меня перед отъездом Паприки в Олесунн.

Такая собранная, аккуратная и серьёзная.

Такая красивая и порочно соблазнительная.

– Я скучал по тебе. – вдруг говорю с лёгкой улыбкой, смотря на сестру, облокотившуюся о дверной косяк напротив меня. – И рад, что ты вернулась.

Вернулась ко мне.

Разлитое по бокалам вино напоминало свежую кровь. Я вдруг с пугающей ясностью осознаю, что мне совершенно нечего рассказывать Паприке. В её восприятии я всегда был другим.

Захочешь ли ты осознавать, моя дорогая Паприка, что вот уже двадцать два года я нахожу особую красоту в смерти, что творят руки человеческие? Что я боюсь однажды потерять контроль над собственной жизнью и собственной натурой? Что я уже его теряю – благодаря маленькой девочке, в чью расколовшуюся надвое семью я так был вхож? Что я смотрю на тебя и вижу женщину – прекрасную, гибкую, хмельную, пропахшую дымом и недавно прошедшим дождём.

Как ты отреагируешь, моя дорогая сестра, если я позволю своей звериной натуре предстать перед тобой во всей своей омерзительной красоте?

Я надеюсь, что этого никогда не произойдёт.

Очень надеюсь.

Секундное замешательство. Один вдох, чтобы уравновесить мысли и чувства. Одно мгновение, чтобы взять бокал и указательным пальцем подозвать к себе сестру.

Она подходит ближе, обхватывает круглые очертания бокала. На краткое мгновение наши пальцы соприкасаются. Я никак не реагирую. Обычное прикосновение, без подтекста и двойного дна.

Я поднимаю свой бокал. Вино, что плескается в хрустальных гранях, пьянит особым ароматом. Паприка пахнет так же.

– За воссоединение семьи. – звон стекла разрушает краткую тишину. Я делаю глоток, не отводя взгляда от лица сестры, ощущая на кончике языка хмельную пряность. Затем отставляю бокал в сторону и поворачиваюсь к плите. – Ты не будешь против немного подождать? У меня не слишком-то много запасов. – говорю я, не оборачиваясь. – Одинокая жизнь вносит свои коррективы, сама понимаешь.