«В общем, вы и без меня тут неплохо справляетесь, я пойду», − Эрик пробормотал, будто его кто-то слушал, хотя слушать было кому, но двое мальчишек, Йенс и Хенрик, не обращали на него внимания, возясь со схемами и растворами, и непонятно, что сильнее смущало Эрика: то, что на него не обращают внимания, либо эти опасные схемы и растворы; он в общем-то был здесь не у дел, дело было у Йенса и Хенрика, которые собирали бомбу, что должна взорваться в определенный час у определенного человека, но страшно было уже сейчас, и Эрик всего этого не одобрял, он не понимал, когда вдруг появились эти самодельные бомбы и зачем они нужны, и чья это была идея (кажется, ведь не его?), но Маркус сказал проконтролировать, и Эрик пошел – уйти далеко он не мог, поэтому отправился на кухню.
«Кто-нибудь желает чаю?» − он спросил у шкафа, холодильника и у кухонной темноты, не решившись зажечь свет или вернуться в комнату, где Йенс и Хенрик заблуждались, считая, что творят историю, и не очень-то хотелось их отвлекать (и разубеждать), и если все это лишь от нервов, то чай должен его успокоить, и вот Эрик полощет чайный пакетик в кружке, что он тщательно вымыл несколько раз, в чужой съемной квартире, интерьер которой диссонирует с ним и его идеями, но удивительно попадает в мрачный и тревожный тон мыслей, он отходит к окну и смотрит на улицы, ожидая, когда кто-нибудь пройдет, не для того, чтобы окрикнуть, но потому, что ему грустно и скучно, он-то совсем не разбирается в химических и физических схемах, но отлично изучил схемы политические, и поэтому-то ему и грустно; прохожий наконец появляется в одном конце улицы, медленно передвигаясь в другой, и эта медлительность вовсе не развлекает Эрика, но делать нечего – он наблюдает; прохожий проходит под окнами и дальше, почти скрываясь за углом, и вдруг вздрагивает, обернувшись, кажется, прямо на Эрика, который теперь тоже вздрагивает, все осознав.
Взрыв раздался в съемной квартире, не по соседству, а прямо здесь, стоит только выйти из кухни и зайти в комнату, но Эрик не бежит, а машинально и аккуратно ставит кружку на подоконник; ему вообще-то очень страшно, жутко до обморока, но его просили проконтролировать – и что же, выходит, ни черта он не проконтролировал, если в комнате все громче стонет от боли Йенс или Хенрик, а, может, оба; нет, Эрику определенно не хочется туда идти, он даже готов бросить свое дорогое пальто, может быть, уже испачканное кровью, и переступить порог, но нельзя оставлять человека страдать в одиночестве; Эрик помнил, как полгода назад у него на руках умирал любимый пес, а псы умирают пострашней, чем люди.
Он все-таки вбежал в комнату под оглушительный аккомпанемент скрипичных визгов Йенса и вульгарных басов Хенрика, оба были забрызганы кровью, и Эрик споткнулся обо что-то, что он тут постарался забыть, не давая названия этой бывшей части человеческого тела; Йенс в чем-то ошибся и теперь страдал за свою ошибку, и страдал очень впечатляюще, из его нынче не существующего левого глаза никогда больше не покатятся слезы по нынче не существующей левой щеке, и ему теперь нечем прикрыть расползающийся живот; Хенрик орал матом, почему-то все больше на Эрика, который на злобное хенриковское «сделай что-нибудь!» зачем-то спросил «а сколько ему лет?» и, узнав, что Йенсу пока что девятнадцать (и наверняка девятнадцать будет всегда), принялся звонить Маркусу, тоже с вопросом «что делать?», Маркус ведь умница, Маркус никогда не истерит, Маркус сразу продиктовал номер.
Дрожащими руками Эрик стал набирать номер хирурга, и не менее дрожащим голосом объяснил, что нужно приехать; странно, что голос, хорошо поставленный, уверенный даже при большой аудитории, начал сипеть, и вместо того, чтобы рассказать о ранениях, Эрик больше того откашливался, но адрес он назвал верно и четко, и не раз, и не два, да что там, он слезно умолял не бросать Йенса (и его), а пока врач ехал (он надеялся, что врач все же приедет), они с Хенриком пытались остановить кровотечение, только кровь лилась ото всюду, на пальцы и дорогие брюки; а Йенс просил обезболивающего, только вот куда, если челюсти больше нет, человека практически больше нет; к тому же Эрик помнил, что до приезда врачей никакие медикаменты не рекомендуются.

спустя четверть часа

Эрик бегал по квартире, как заведенный, или, может, как заводной, как тот механизм, что недавно их так подвел, в суете, что была даже неприлична, матушка обязательно спросила бы со смехом: «Милый, где твои манеры?», да, матушка обязательно что-нибудь бы спросила; и в голове оглушающее тикало слово, clock-work, clock-work, и по ассоциации хотелось апельсинов, от которых, несомненно, тотчас бы стошнило, как невероятно дурно уже сейчас от запаха крови, но Эрик метался из комнаты в кухню, смочить какую-нибудь тряпку в какой-нибудь воде, израсходовав сначала запасы минералки в холодильнике, а потом уже включив кран; он бегал так быстро, чтобы успеть помочь, но, может, на самом деле очень даже медленно ходил, и весь безумный бег ему лишь только казался.
Звонок в дверь тоже прозвучал, как взрыв, только более ожидаемый, но все равно подпрыгнули даже стены, потолок и пол, и Эрик в этой бетонной клетке тоже, и его сердце, и Эрик порезался о внезапный вопрос «кто?» и замер в коридоре и в недоумении, ведь не факт, ничего гарантированного, что это пришел именно врач, а не полицейский или специально чему-то обученный агент, или любопытный сосед, хотя соседей здесь не должно быть, или они не должны быть любопытными, это район, где сохраняют равнодушие, чтобы сохранить спокойствие; а если Эрика обнаружат в такой ситуации, то он не сможет больше преподавать, и записи его лекций даже не сожгут – просто выбросят; но Йенс стоит карьеры и книг, потому что Йенс – человек, его нужно поддержать и спасти, а иначе карьера и книги бессмысленны.
Он подкрался на цыпочках, но неумеренным жестом широко распахнул дверь, и узнал врача – по врачебному лицу, так что даже прихлопнул в ладоши, желая этим сказать «возьмемся за дело» или «умоляю», но вышло не совсем уместно, когда за этим солидным хлопком последовали два коротких – в выражении радости; если откровенно, Эрик испытал потребность рассказать о себе, потому что как работать, не представившись, особенно если учесть, что у них с врачом уже почти одна ответственность на двоих; правда, ответственность настанет, когда врач переступит порог, хотя бы занесет ногу, чтобы сделать решительный или неохотный шаг; если это, конечно, вообще врач.
- Спасибо, что пришли, – Эрик шепнул растроганно и проникновенно, но свое имя тактично замолчал.
- Там… ужасно! – Он все-таки был чуткий или занудный, он считал своим долгом предупредить мужчину, который наверняка видел много больше ужасов, чем он, более того, с этими ужасами работает и, должно быть, пытается сотворить из них что-то прекрасное; так что они оба в чем-то все-таки коллеги, приукрашают реальность; процедура соблюдена, и можно преступить к разбору дела или, что вернее, тела; и Эрик растерянно улыбнулся, есть у него и такая улыбка.